Книга скворцов [litres] - Роман Львович Шмараков

от роскоши и не навлек на себя враждебности соседей. Нерон, поверив его безумию, как собственному, посылает людей – не слова его проверить, но золото привезти; снаряжают корабли с гребцами покрепче; ораторы говорят только об этом, хваля свой век, которому природа и боги дают золото готовым.

– Мало кто был так жаден до золота, как Нерон, – заметил келарь. – По заслугам ему воздано в той трагедии Сенеки, где некто видит Нерона в аду: он сидит в бане, а служители подливают ему кипящего золота, и, видя толпу адвокатов, идущих к нему, он приговаривает: «Сюда, сюда, продажное племя! Идите, помойтесь со мною: тут есть еще место, я вам приберег». Вот общество, достойное людей, которые, будучи названы четвертой частью лести, из кожи вон лезли, чтобы сделаться хотя бы ее половиной.

– Ты читал эту трагедию? – спросил госпиталий.

– Она мне не попадалась, – отвечал келарь, – но я читал о ней у авторов серьезных и правдивых, оставивших печать достоверности на всем, что они говорят.

– Это хорошо, – сказал госпиталий. – Так вот, надежды распаляют в Нероне расточительность, ибо все прихоти окупятся карфагенскими полями, по которым бродит Цезеллий Басс с толпой воинов и согнанных с округи крестьян, указывая то здесь, то там место, где таится обещанная пещера.

– Мы сейчас говорим об аде или о памяти? – спросил Фортунат. – Мне хотелось бы лучше понимать, где мы находимся.

– В том и состоит дивное сходство обеих вещей, которые ты упомянул, – отвечал госпиталий, – что, находясь в них, ты точно знаешь, где ты, – по крайней мере, брат Петр так утверждает, а он человек достойный, – так что, если ты не можешь понять, где находишься, скорее всего, ты в каком-то третьем месте.

– Так утверждаю не я, а Платон поэтов, Вергилий, – заметил келарь, – заставивший Энея пройти всем адом и достигнуть Элисийских полей, в знак того, что труд познания закончен и наступает торжество совершенной памяти, которая теперь навеки с ним, как золотая ветвь на воротах.

– Да, а Тартар полон людьми, принужденными вечно твердить, как склоняется «стол», – сказал госпиталий. – Но я заклинаю вас, друзья мои, Стиксом, полостью Хаоса, гранатовым яблоком и еще сотней вещей, что приходят мне на ум, – дайте мне вернуться в Карфаген и раскопать все, что там осталось. Так вот, Басс таскает за собой эту ватагу, силясь припомнить, что говорил ему сон, тычет пальцем, словно обвинитель в суде, и приговаривает, что уж теперь то самое, без обмана. Изрыв все свои угодья, проклинаемый изнуренной толпой, изумляясь и жалуясь на обманувшее его сновидение, Басс наконец решает спуститься в эту пропасть другим путем и накладывает на себя руки, оставив своим спутникам избыток мест, где его можно похоронить.

– Вероятно, это особое безумие, искать там, куда не клал, – сказал келарь, – а карфагенская земля заразней прочих: Помпей, когда высадился в тех местах, претерпел эту язву в своей армии, много дней вынужденный ходить и смотреть, как тысячи воинов, отложив мечи, переворачивают землю в поисках клада, и снялся с места не раньше, чем они, утомясь от этого дурачества, сказали ему, чтобы вел их куда угодно.

IX

– А ведь тот, кто добьется своего, утолит жажду золота и пустит в мир деньги со своим изображением, лишь даст людям столько поводов выказать неприязнь, сколько они насчитают у себя в кошельке: например, римляне так ненавидели императора Гая, что отправили в переплавку все медные монеты с его лицом, которые, впрочем, переменили свою судьбу не лучшим образом, ибо Мессалина понаделала из этой меди изваяний актера Мнестера и то, что было запечатлено жестокостью, теперь несло на себе чекан сладострастия. Но и добрая слава разносится тем же путем, о чем свидетельствует история с королем Туниса, который, взглянув на флорентийскую монету и оценив ее пробу, возымел желание узнать побольше о людях, которые чеканят такие деньги, а узнав, проникся к ним уважением, освободил от налогов и разрешил иметь в Тунисе свое подворье и церковь.

– Люди монетного двора больше, чем кто-либо из мирян, осведомлены в богословских вопросах, – заметил госпиталий, – а все из-за их ремесла, поистине сходного с божественным. Посмотри на делателей фальшивых денег, коих было много в древности: они не сеяли, не жали, но, засевши в пещерах, посильно подражали природе: как она, взирая на идеи в божественном уме, чеканила разные виды всех вещей, так и они, глядя на одного Цезаря, чеканили его много, наполняя мир славою человека, который, будь его воля, вынул бы их из глубины и повесил на высоте, и воздавая ему все, что должны Богу, то есть любовь и пылкое поклонение.

– Ты же знаешь, чем кончается злоупотребление чужой печатью, – отвечал келарь. – Всякий, кто берется за это, рано или поздно попадет в свою ловушку. Когда погиб Марк Марцелл и его кольцо досталось Ганнибалу, тот сочинил от имени покойного письмо в Салапию: он-де ночью будет к ним, так пусть стоят наготове, и запечатал его консульской печаткой. Ночью он подошел к городу, пустив впереди перебежчиков, одетых по-римски; они будят стражу, говоря, что консул прибыл, и те суетятся подле ворот, подымая решетку. Едва проход открылся, перебежчики пускаются в город, и чуть вошло шесть сотен, канат отпущен, решетка падает, и наваливаются на них салапийцы, благовременно извещенные о гибели Марцелла, меж тем как другие, взойдя на стены, камнями и дротами отгоняют Ганнибала, попавшегося на свое же лукавство.

– Это напомнило мне одну историю при осаде Фаэнцы, – сказал госпиталий. – Надеюсь, ты не сочтешь ее неуместной, ибо она касается богословских вопросов и трактует их с подобающим уважением. Император, как я говорил, велел приискать ему другого цирюльника, поскольку тот, что у него был, взял Фаэнцу при помощи полотенца и бритвы, а императору это не понравилось. И вот когда новый цирюльник был найден и взялся за свое дело, император, чтобы скоротать время, спросил, что в лагере думают о его деньгах: он ведь стоял под Фаэнцей так долго, что уже заложил свои драгоценности и посуду и наконец придумал выдавать рыцарям и поставщикам свое изображение, оттиснутое на коже, велев принимать эти оттиски наравне с золотой монетой. «Сильно ли возмущаются этим новшеством?» – спросил император. «По правде говоря, – отвечал цирюльник, – есть такие, кто боится, как бы их не надули с этими деньгами, но больше тех, кто готов всю свою кожу подставить, чтоб ее испестрили такой печатью, лишь бы потом ее обменять на золотые, как им было обещано; что до людей благоразумных, то они говорят, что императорский лик на клочке